Для тех, кто не в теме, сразу поясню, что слово «придурок» – не ругательное, да и к умственным способностям отношения почти не имеющее. На лагерном жаргоне так назывались зеки, занимавшие должности вроде санитара при больничке или учётчика при конторе, а то и библиотекаря (при наличии библиотеки), да и вообще та часть лагерной администрации, что состояла из зеков.

А полное название книги, которую я сейчас читаю, – «58 с половиной или Записки лагерного придурка», где числительное означает не срок, а номер той самой Статьи УК, предназначавшейся для «врагов народа»: 58, пункт 1, 2 и так далее.

Автор этих воспоминаний – Валерий Семенович Фрид. Написанные им в соавторстве с Юлием Дунским сценарии превратились в чудесные фильмы – но это уже потом, когда уцелевшие в Инте Валера и Юлик (одноклассники и друзья детства) восстановились во ВГИКе и пришли наконец в профессию, для которой были рождены. Вот фрагмент их фильмографии:

1968 — Старая, старая сказка

1968 — Служили два товарища

1969 — Гори, гори, моя звезда

1971 — Тень

1976 — Сказ про то, как царь Пётр арапа женил

1979 — Шерлок Холмс и доктор Ватсон

1979 — Экипаж

1981 — Не бойся, я с тобой!

1982 — Сказка странствий

1990 — Затерянный в Сибири

Ниже – несколько отрывков из книги.

На тюремном жаргоне тех лет у каждой из московских тюрем была кличка; Сухановка называлась "монастырь", Большая Лубянка – "гостиница". Ее гордостью были паркетные полы: до революции в этом высоком здании, огороженном со всех сторон серыми кагебешными громадами, помещалась гостиница страхового общества "Россия". Острили: раньше страховОе, теперь стрАховое. А Малую Лубянку, двухэтажную внутреннюю тюрьму областного НКВД, нарекли "гимназией". Говорят, там когда-то действительно была женская гимназия.

Привезли меня туда ночью и сразу же повели на допрос. В большом кабинете было четверо чекистов: полковник, подполковник и два майора. Майоры помалкивали, а старшие вели допрос. Один из них, благообразный блондин, был серьезен и вежлив, другой, видом погаже, время от времени симулировал вспышку праведного гнева и ни с того ни с сего принимался материть меня. Известная полицейская игра – "добрый" следователь и "злой". Но я-то с ней познакомился впервые.

А вообще, ничего особенного в тот раз не произошло. Мне предъявили бумагу, в которой было сказано, что я участник антисоветской молодежной группы – а про террор, который в нашем деле стал главным пунктом обвинения, не говорилось ни слова. Фамилии полковника и подполковника я забыл, майоров почему-то запомнил: один, черноволосый, с красивым диковатым лицом, был Букуров, а другой, похожий на артиста Броневого в роли Мюллера, был Волков. С Букуровым я больше не встречался, а с Волковым беседовал несколько раз, и об этом расскажу чуть позже.

По окончании допроса меня отвели в бокс – маленькую, примерно два на полтора, камеру без окон и без мебели. Надзиратель отдал мне мамины оладьи из сырой картошки, открыл тушонку и банку сгущенного молока. Все это я тут же сожрал, не почувствовав, впрочем, вкуса, расстелил на полу шинель и сразу заснул очень крепким сном. Разбудил меня, не знаю через сколько времени, пожилой надзиратель – пошевелил сапогом и сказал с неодобрением:

– Пахали, что ли, на них...

И отвел меня в камеру.

О камерах и сокамерниках будет отдельный разговор, а пока что о следователе Волкове. Похоже, что на Малой Лубянке он был главным интеллектуалом – тем, что англосаксы называют "mastermind". Не он ли сочинял сценарии наших дел?

На допросах Волков придерживался роли строгого, но справедливого учителя. Его огорчала малая сообразительность ученика: представляете, Фрид не знает даже разницу между филером и провокатором?! Я действительно не знал.

Должен сказать, что после первых недель растерянности и острого ощущения безнадежности к нам возвратилась способность шутить, относиться к своему положению с веселым цинизмом. Ведь были мы довольно молоды – 21-22 года; а кроме того, инстинкт самосохранения подсказывал, что чувство юмора поможет все это вынести.

Ну разве можно было без смеха выслушивать такое:

– Вы с Дунским пошли в армию добровольцами, чтобы к немцам перебежать.

– Расстегнуть ширинку, показать?

– Ты эти хохмочки брось! Знаешь, сколько на этом стуле сидело евреев – немецких шпионов?! – Это говорилось с самым серьезным видом. Впрочем, у них достало здравого смысла эту версию не развивать: хватало других обвинений. А в том, что мы все подпишем, они не сомневались.

Меня следователь пугал:

– Мы из тебя сделаем мешок с говном!

– А из говна конфетку? – слабо окусывался я.

Близко познакомился с резиновой дубинкой Юлик Дунский. Было это так. В середине следствия (а мы провели на Лубянке почти год) Юлика повели на допрос не к его следователю, а куда-то в другое место. Ввели в комнату, где сидел за маленьким столом и что-то писал незнакомый офицер; подвели к шкафу – обыкновенному платяному шкафу с зеркальной дверцей – и сказали:

– Проходите.

Он не понял, даже немного испугался: в шкаф? Может, это камера пыток? Но шкаф оказался всего лишь замаскированным тамбуром перед дверью генерала Влодзимирского – начальника следственной части по особо важным делам.

Генерал был импозантен: не то поляк, не то еврей с черными бровями и седыми висками.

– Садитесь, Дунский, – сказал он. – И расскажите мне откровенно, что у вас там было.

И Юлик решил, что вот наконец появился шанс сказать большому начальнику всю правду, раскрыть глаза на беззакония его подчиненных: ведь не было же никакой "антисоветской группы", никаких "террористических высказываний" – все это выдумка следователей; все наши "признания" – липа!.. Он стал рассказывать, как мы вернулись из эвакуации, встретились в Москве со школьными друзьями, с Володькой Сулимовым, побывавшим на фронте и тяжело раненым, с его женой Леночкой Бубновой, с Лешкой Суховым, Шуриком Гуревичем... Да, разговаривали, да, высказывали некоторые сомнения, но чтоб готовить покушение на Сталина – это же бред, честное слово, такого не было и быть не могло!..

Генерал слушал, слушал, потом изрек:

– Я надеялся, что вы чистосердечно раскаялись – а вы мне рассказываете арабские сказки?!

Достал из ящика резиновую дубинку – такую каплевидную, с гофрированной рукояткой – вышел из-за стола, замахнулся и изо всей силы ударил по подлокотнику кресла, в котором сидел Юлий. Тот держал руки на коленях. Отнял ладони – и увидел на брючинах влажные отпечатки: так моментально вспотели руки в ожидании удара.

Юлик рассказывал, что на него навалилось такое отчаянье, такая злость – в том числе на себя, за глупую доверчивость – что он крикнул:

– Я думал, вы действительно хотите узнать правду. Но вам не это нужно... Не буду ничего говорить!

Влодзимирский постоял немного, помахивая дубинкой, потом бросил ее на стол. Приказал:

– Уведите этого волчонка.

И волчонка повели обратно в камеру.

Меня к Влодзимирскому не водили; вот у Шварцмана, его заместителя, я побывал – в конце следствия. Это был тучный человек с лицом бледным от бессонницы. На воле я бы его принял за перегруженного работой главного инженера какого-нибудь большого завода.

– Фрид, – сказал он внушительно. – Мы вас, может быть, не расстреляем.

– Я знаю.

Он поглядел на моего следователя майора Райцеса, потом на меня и спросил:

– А как вы думаете, сколько вам дадут?

На их лицах я увидел выражение обыкновенного человеческого любопытства.

– Десять лет.

– Ну и как?

– Хватит с одного еврейского мальчика.

Оба хихикнули и на этом разговор окончился. Меня действительно не расстреляли. Расстреляли самого Шварцмана – в 53-м вместе с Влодзимирским и другим заместителем следственной части по ОВД полковником Родосом.

…А вот за стариком Федоровым грешок водился. У них в Зарайске работали ветврачами братья Невские (одного, главного, кажется и звали Александром). Федоров их очень уважал и поэтому согласился помочь в важном деле. Братья задумали – ни больше, ни меньше – изменить ситуацию в стране конституционным путем. Для этого они намеревались на выборах в Верховный Совет выдвинуть своего кандидата и агитировать за него.

До агитации дело не дошло: всю зарайскую партию д-ра Невского – человек семь-восемь – арестовали и переселили на Лубянку.

– Я-то, старый дурак, чего полез, – сокрушался Федоров.

Наши с Федоровым фамилии начинались на одну букву и это причиняло некоторое неудобство. Дело в том, что по лубянским правилам надзиратель, приглашая кого-то из общей камеры на допрос, не имел права называть фамилию: вдруг в соседней камере сидит одноделец – услышит и будет знать, что такой-то арестован. А это не полагалось; подследственного надо было держать в полном неведении относительно того, что делается в мире – и в частности в других камерах.

Однодельцев, разумеется, вместе не сажали. Более того, во избежание случайной встречи в коридоре, когда одного ведут с допроса, а другого на допрос, надзиратель непрерывно цокал языком – "Тск! Тск!" (А на другой Лубянке по-змеиному шипел: "С-с-с! С-с-с!" А в Бутырках стучал здоровенным ключом по всему железному – по решеткам, разделяющим отсеки коридора, по пряжке своего ремня). Это было предупреждением – как колокольчик прокаженного в средние века: берегись, иду!

Услышав сигнал, встречный вертухай запихивал своего подопечного в "телефонную будку" – так мы прозвали глухие фанерные будочки, расставленные в тюремных коридорах специально на случай неожиданной встречи. На местном диалекте это называлось "встретить медведя". Когда цоканье или шипенье удалялось на безопасное расстояние, вертухай выпускал своего и вел дальше, придерживая за сцепленные на копчике руки. Большинство надзирателей только слегка касались наших запястий; но были и добросовестные служаки: те вздергивали сцепленные за спиной руки чуть ли не до лопаток...

Так вот, когда в камере отворялась кормушка и надзиратель говорил "На кэ", свою фамилию должен был, подбежав к двери, негромко назвать Калашников, "На вэ" – отзывался Вельяминов; а "На фэ" мы с Федоровым оба пугались: ничего приятного вызов не сулил; оба срывались с места. Потом один из двоих с облегчением возвращался на свою койку, а другой уходил. "Без вещей" – на допрос, "с вещами" – в другую камеру или на этап.

Надзиратели понимали, что в камерах вызова ждут с замиранием сердца: кто его знает, куда поведут! И один из вертухаев придумал себе забаву. Вызывая камеру на прогулку, нарочно делал паузу: "На пэ... рогулочку!" – так, чтобы Плетнев, Попов или Певзнер успели, к его удовольствию, испугаться.

…С одним из наших ребят, кажется, с Лешкой Суховым, сидел старик-белоэмигрант, привезенный аж из Белграда. Следствие затянулось, и на тюремной пайке он стал доходить. Пожаловался на голод следователю, а тот, не то издеваясь, не то всерьез, предложил:

– Назовите родственников или знакомых, мы сообщим. Пускай принесут передачу.

Старик пришел с допроса обнадеженный; в радостном возбуждении рассказал соседям:

– Родственников у меня нет, но есть знакомый. Он, я слышал, служит в вашей армии, в больших чинах. Это граф Игнатьев.

Сокамерники подняли чудака на смех:

– Да-да, как же – принесет он! Держите карман шире... Да он со страху в штаны наделает!

– Вы не понимаете, – терпеливо объяснял им старикан. – Мы с Игнатьевым учились вместе в Пажеском корпусе. А бывшие пажи – это особое товарищество. Что бы ни случилось, паж пажу всегда придет на помощь!

Ему не поверили, конечно. Провожая на очередное "без вещей", дразнили:

– Это граф передачу вам принес!

Он, как мог, отшучивался. А в один прекрасный день вернулся в камеру с большой торбой, набитой яствами – даже фрукты там были! Это в военное-то время.

– Я же вам говорил! – с торжеством объявил старый паж.

Слух об этом происшествии разнесся по всей тюрьме – и надо сказать, сильно укрепил мою веру в человечество…