В те далёкие дни, когда Ленин и прочие российские экстремисты в своих эмигрантских разговорах горестно сетовали: мы, мол, старшее поколение, вероятно, не доживем до решающей битвы будущей революции, – Империя со скрипом катила по накатанной колее, и никто не ведал, что доживает она свои последние дни.

Каждый жил привычной жизнью, делая то, что считал правильным. Охранка арестовывала, адвокаты требовали доказать вину либо освободить. Интенданты снабжали войска, попутно подворовывая. Унтер-офицеры учили уму-разуму новобранцев и отправляли их в окопы. Большевики агитировали в духе «за что воюете, братья? Какие-такие Дарданеллы, на что они вам сдались?..» Правительство вводило новые налоги и боролось с «немецким засильем» в экономике. Полиция держала руку на пульсе страны и докладывала наверх, что страну лихорадит.

Ещё бы её не лихорадило – мужики на войне, а ей-то и конца не видно; бабы пошли на фабрики работать, а жалованья всё равно не хватает, потому что цены растут; и безотцовщина от рук отбилась, да и вся жизнь какая-то беспросветная… Да ещё и хлеба в магазинах нету! Видимо, это и стало последней каплей – чаша терпения переполнилась, и жители Петрограда вышли на улицы, требуя хлеба. С точки зрения русского начальства, требовать чего угодно вправе лишь оно само – остальным же полагается работать и терпеть, в общем, «относиться с пониманием». Следовательно, улицы и площади двухмиллионного города предстояло очистить от горожан… а как это сделать, если жандармов и полиции – всего двадцать тысяч?

Правда, есть ещё и расквартированные в столице войска, причём это лейб-гвардия. Элита вооружённых сил, преданная государю императору. И командующий войсками Петроградского военного округа генерал Хабалов отдает армию в помощь полиции. Для пущей надёжности он даже увеличивает гарнизон со 160 до 200 тысяч человек и приказывает «не останавливаться ни перед чем для водворения порядка в столице».

Генералу Хабалову следовало бы учесть, что лейб-гвардия, вымуштрованная настолько, чтобы без лишних раздумий палить «за Бога, Царя и Отечество» хоть по врагу, хоть по своим, давно уже находится на фронте. Теперь в этих казармах всё больше новобранцы, пороха не нюхавшие и германца в глаза не видавшие, и они-то уж в любом случае не примут за врага баб и стариков, требующих хлеба.

Однако никто не знает заранее, к чему могут привести его действия. Может получиться, как было задумано, а может и совсем наоборот.

Генерал – не психолог и не политик, его дело – применять вооружённую силу. К тому же и полиция заверила, что с её стороны меры тоже приняты: полторы сотни возможных зачинщиков беспорядков уже арестованы. Как положено, на рассвете. Взяли тёпленькими.

Увы. Скоро выяснится, что в роковой момент зачинщик не то чтобы не требуется – но стать им может практически любой. Точнее, среди присутствующих при историческом событии НЕПРЕМЕННО найдётся тот, кто совершит некий решительный шаг – и старинная конструкция, до той минуты казавшаяся незыблемо стабильной и неподъёмной, как египетская пирамида, вдруг стронется с места и покатится туда, куда направлен весь ход Истории.

Петроград, 26 февраля 1917 года.

Знаменская площадь заполнена горожанами. Огромная толпа требует хлеба.

На подмогу полиции отправлены части Волынского и Павловского полков.

При виде армейских шинелей толпа шумит ещё громче, расходиться никто и не думает.

Солдатам приказано открыть огонь.

Залп. Жертв нет – солдаты взяли прицел поверх голов. Понимая, что ещё немного, и демонстранты могут солдат разоружить, и тогда уже всё выйдет из-под контроля, 25-летний штабс-капитан Иван Лашкевич сам начинает стрелять по толпе, другие офицеры тоже открывают огонь. И вот уже площадь пуста – лишь несколько десятков тел валяется на грязном снегу.

Команда «Построиться!» Момент неустойчивости остался позади, волынцы и павловцы вновь повинуются командам офицеров. Не глядя на пятна крови, солдаты двумя колоннами маршируют на Невский. Там ещё одна демонстрация, и теперь стрелять по манифестантам солдатам уже пришлось.

«Целься!.. Ниже!.. Ещё ниже целься!.. Пли!»

Унтер-офицер Волынского полка Тимофей Кирпичников крови не боялся – побывал на австрийском фронте, после ранения и лазарета оказался в запасных частях в Петрограде. Дисциплинированный, настоящий строевик, не далее чем вчера назначенный фельдфебелем 1-й роты вместо заболевшего подпрапорщика Лукина – и представленный к этому назначению как раз штабс-капитаном Лашкевичем.

Только теперь любая мысль о командире обжигает Тимофея ненавистью. Постоянно перед глазами – лица тех, в кого сегодня стрелял по приказу Лашкевича.

А на вечернем построении солдатам было объявлено, что утром Волынский полк снова будет отправлен на разгон демонстраций. Над строем повисла тишина. Штабс-капитан Лашкевич вздохнул с облегчением – он-то ожидал услышать ропот и был готов отправить под арест первого, кто подвернётся. Но нет, всё кончилось благополучно.

Впрочем, ничего ещё и не кончилось. После отбоя Тимофей Кирпичников поговорил с одним из солдат своей роты, Алексеем Юхаревым. Тот тоже не мог уснуть после событий этого дня. Присяга присягой, а стрелять в своих они нас больше не заставят, – в этом сошлись быстро. Но невыполнение приказа – это военно-полевой суд, и что тогда?.. К разговору присоединился Георгий Астахов – хоть и прапорщик, но до офицера дослужился на фронте, доверять можно. Вместе и пришли к решению: если уж неизбежна чья-то смерть, так и пусть первым умрёт тот, кто заставляет убивать. А дальше будет видно.

После подъёма и завтрака Кирпичников приказал роте построиться с оружием. Прошёл вдоль шеренги, вглядываясь в лица – хмурые, глаза в пол. Остановился перед строем, заговорил. Я не знаю, что именно он сказал им. О чём спросил. Но легко представляю себе, как изменилось выражение лиц у солдат, когда они поняли, что речь не о присяге, а о совести. Что говорит Тимофей как раз о том, о чём каждый из них думает. Что пропади оно всё пропадом, а в своих стрелять мы не должны и не будем. И смерть тому, кто нас заставил это сделать вчера!

«Ура!» – закричала рота.

«Ну, если вы со мной заодно, то как придёт командир, тоже кричите ура – а мы уж знаем, что делать».

«Смирно!» – крикнул дневальный, услыхав на лестнице позвякиванье шпор.

Вошёл Лашкевич, громко сказал привычное «Здорово, волынцы!»

Повисла пауза, а потом – вместо уставного «Здравия желаем, ваше благородие» – вразнобой, но громко: «Урра!»

«Что это значит?!»

«А то, что на разгон мы не пойдём», – ответил один из солдат, взяв винтовку «на руку» и направляя штык в сторону штабс-капитана.

Лашкевич попятился к двери… в следующую секунду его каблуки уже гремели вниз по лестнице.

Тем временем солдаты распахнули оконные рамы и, клацая затворами, направили стволы винтовок на плац. Хлопнула дверь, послышался топот командира, бегущего к воротам. Солдаты взяли штабс-капитана на прицел, но никто не стрелял без команды.

И тогда Кирпичников крикнул: «Пли!»

Покинув казарму, солдаты Волынского полка двинулись в расположение соседних частей. Если где-то офицеры или часовые пытались помешать, их убивали – что же до основной массы солдат, она с радостью присоединялась к восставшим. Численность отряда росла, как снежный ком. Несколько тысяч бойцов без особого труда взяли штурмом Дом предварительного заключения на Шпалерной улице (нынешний СИЗО ФСБ). Потом дошли до Арсенала, и примкнувшие к революционным частям горожане тоже вооружились.

Полиция с улиц моментально исчезла. Недогадливых городовых – кто не успел сбросить форму и попался толпе под горячую руку – тащили к ближайшей проруби и сталкивали под лёд. Впрочем, бывало, что местные жители за своего околоточного надзирателя заступались, если считали его честным служакой.

Вот так и рассыпалась 300-летняя монархия, собственными ошибками загнавшая себя в такой тупик, где её бесполезность сделалась очевидной. Настолько очевидной, что защищать её желающих не нашлось.

Поскольку никакая страна существовать совсем без власти всё-таки не может, 28 февраля был образован Временный комитет Государственной думы и солдатские советы. К 1 марта комитет признают посольства Великобритании и Франции, а 2 марта Николай II подпишет отречение от престола. Потом будет создано Временное правительство, начнётся работа по созыву Учредительного собрания – выборного органа, фактически не успевшего начать свою работу, поскольку случился октябрьский переворот.

Увы, в борьбе за власть обычно побеждает наименее щепетильный (как сказали бы в наши дни, самый отмороженный).

Но будущие события от людей сокрыты. Опьяняющим воздухом свободы дышала Россия в феврале 1917-го, ветер перемен продувал её из конца в конец.

Тимофей Кирпичников сразу же стал народным героем. Его выбрали в Петросовет, Керенский жал ему руку, а генерал Лавр Корнилов произвёл его в подпрапорщики и приколол на грудь Георгиевский крест 4-й степени. Части, в которых служил Кирпичников, поддерживали Временное правительство. Во время Апрельского кризиса он снова вывел на улицы солдат, временно парализовав действия большевиков, – и, как затем выяснилось, растратив на этом свою популярность в массах (солдаты всё сильнее симпатизировали Ленину и Троцкому).

В дни Октябрьского переворота Кирпичников попытался вновь сагитировать солдат против большевиков, но поднять удалось только мальчишек-юнкеров, с ними разделались быстро.

Тогда Кирпичников решил бежать на Дон – там формировалась Белая армия. Не искушённый в политике, Тимофей полагал, что если большевики Февральскую революцию предали, то их противники должны стоять за неё, за свободу и так далее. Прибыв на Юг, Кирпичников постарался попасть к лидеру белого движения генералу А. П. Кутепову.

«Однажды ко мне в штаб явился молодой офицер, который весьма развязно сообщил мне, что приехал в Добровольческую армию сражаться с большевиками «за свободу народа», которую большевики попирают, – читаем мы в мемуарах Александра Павловича. – Я спросил его, где он был до сих пор и что делал, офицер рассказал мне, что был одним из первых «борцов за свободу народа» и что в Петрограде он принимал деятельное участие в революции, выступив одним из первых против старого режима».

Сам Кутепов в феврале 17-го находился в краткосрочном отпуске в Петрограде. Тогда он (ещё полковник) оказался единственным старшим офицером, попытавшимся оказать сопротивление мятежным частям – но наскоро сколоченный им сводный отряд не был поддержан другими полками, да и часть направленных в его распоряжение офицеров сражаться за сохранение монархии не имела желания. В таких обстоятельствах Кутепов мало что смог сделать; теперь же обстоятельства были совершенно иные.

Без долгих размышлений генерал приказал адъютанту расстрелять Кирпичникова, что и было немедленно исполнено солдатами, находившимися в карауле при штабе.

По окончании Гражданской войны Кутепов оказался в эмиграции. После смерти генерала Врангеля, основателя Русского общевоинского союза, возглавил РОВС и активно боролся с властью большевиков, в том числе и террористическими методами.

26 января 1930 года Кутепов был похищен в Париже агентами советской разведки. Трое сотрудников иностранной резидентуры ОГПУ, одетые в полицейскую форму, остановили его под предлогом проверки документов и заставили сесть в автомобиль. Что было дальше, неизвестно. Возможно, в машине Александр Павлович всё понял, оказал сопротивление и был убит (существует версия, что труп закопали в пригороде Парижа в саду частного дома, принадлежавшего одному из советских нелегалов). Есть и другая версия, что Кутепову вкололи морфий, тайно переправили в Марсель и доставили генерала на советский пароход, отплывавший в Новороссийск, а на борту судна генерал скончался от сердечного приступа вследствие передозировки.

P.S. Уж не знаю, на какие мысли может эта история навести вас, а я для себя понял одно. Каждый человек – либо субъект, совершающий поступки по своему разумению (да, с непредсказуемыми результатами), либо объект, над которым производят действия окружающие его субъекты. Причём любые субъекты и любые действия. Кому нравится это терпеть, те терпят. Кому не нравится, те становятся субъектами сами.

Короче говоря, рецепт нашли ещё римляне: «Делай что дОлжно, и будь что будет».